Синяя Борода - Страница 15

— Бог считает, что это цена за искупление грехов. Он зол и мелочен.

— Прекратите богохульствовать.

— Почему? Чем я рискую?

— Вы оскорбляете Бога.

— Он тоже меня оскорбляет. Если Он меня создал по образу и подобию Своему, то я имею те же права, что и Он. Тут уж вы точно не станете мне возражать. Вы ведь считаете себя Богом.

— Только когда я люблю.

На это у Сатурнины не нашлось ответа. Она сменила тему:

— Очень вкусная ваша сарсуэла. Не знаю, как с омаром, но со спаржей просто изумительно.

— Это потому, что я не приемлю понятия замены. Вот смотрите: я влюбился в вас. Вы моя девятая квартиросъемщица. Восемь женщин, которые были до вас, вы не заменяете. Я продолжаю их любить. Каждый раз любовь нова. Для каждого раза был бы нужен новый глагол. Однако глагол «любить» подходит, ибо в нем есть напряжение, присущее всякой любви, которое один лишь этот глагол может выразить.

Сатурнина не моргнув глазом слушала, как он описывает свое состояние.

— А раньше, когда были живы ваши родители, вы любили?

— Начинал. Того мальчика, в шесть лет, которому я дарил столовое серебро. Такая вот жалкая история любви. Нет, повторяю, только с квартиросъемщицами я узнал, что такое любовь, настоящая. Уж не знаю, как это удается другим. Аренда квартиры в этом смысле — идеальная схема, по крайней мере для меня.

— А при жизни вашего отца вы могли бы это устроить?

— Вряд ли. Даже если предположить, что он бы мне позволил, я бы скорее всего не осмелился. Надо признать, что родители — самая антиэротическая инстанция на свете.

Сатурнина подумала, что такие рассуждения делают дона Элемирио все более подозрительным в ее глазах, и с досадой констатировала, что ищет ему оправдания.

— Я выбрал спаржу не случайно, — снова заговорил дон Элемирио. — Вы напоминаете мне спаржу. Вы длинная и тонкая, ваш запах не похож ни на какой другой, и ничто на свете не сравнится с совершенством вашего лица.

Комплимент, который разозлил бы ее еще вчера, на сей раз глубоко тронул. Как это ужасно — быть влюбленной! Она чувствовала себя такой беззащитной, словно с нее заживо содрали кожу. Вот несчастье-то! Сатурнина укрылась за бокалом шампанского, надеясь, что вино не ослабит еще больше ее защитные механизмы.

— Вы что-то сегодня неразговорчивы, — заметил дон Элемирио.

— Я плохая собеседница, я же вас предупреждала. Это не страшно. Вы-то, как всегда, говорите за четверых.

— Только когда я люблю. «От избытка сердца говорят уста» — сказано в Библии.

Сатурнина прекрасно его понимала. Она чувствовала, что вела бы себя точно так же, даже если бы у нее не было необходимости таиться: стоило лишь открыть шлюзы, и слова хлынули бы бесконечным потоком. «Когда я получу доказательство его невиновности, дам себе волю», — решила она. Что это могло быть за доказательство? Она понятия не имела.

— Как вы утешились после… исчезновения тех восьми женщин, которых вы любили? — спросила она.

— Разве, по-вашему, я выглядел утешившимся, когда мы с вами познакомились? Вот мой ответ: я так и не утешился.

— Сейчас вы выглядите вполне утешившимся.

— Отнюдь. Я люблю вас, что требует всей моей энергии в настоящем времени. Это заглушает мою печаль, но не избавляет меня от нее.

— Как грустно.

— Вовсе нет. Я рад, что те любови оставили отпечатки. Эти следы мне дороги. И они не только не мешают мне любить вновь, но, наоборот, питают мою любовь к вам. Это благодать скорби.

Слово «скорбь» поразило ее. В следующее мгновение ей подумалось, что оно не обязательно подразумевает смерть. Ей достаточно задать ему вопрос, и он все ей объяснит. Раньше она об этом не спрашивала, потому что верила в его виновность. Теперь же не стала, потому что слишком хотела, чтобы он оказался невиновен.

— Вы лжец?

— Я никогда не лгу, — тотчас ответил он.

— Ответ удручающий. Теперь, если я замечу у вас малейшее расхождение между словом и делом, никогда больше вам не поверю.

— Это правда, я никогда не лгу.

— Полноте! Люди лгут, сами того не замечая. Сколько раз, например, я говорила, что хорошо спала, когда на самом деле всю ночь глаз не сомкнула. Я не хотела лгать, я просто хотела, чтобы меня оставили в покое и не жалели. Все так лгут.

— Как любопытно! А вот я — нет.

— Вы осложняете мне жизнь. Как я смогу теперь вам верить?

— Этот вопрос решен давно. Вы мне не верите.

— Ошибаетесь. С сегодняшней ночи я решила вам верить.

«Ну вот. Я призналась. На сколько поспорим, что он этого не заметит?»

— Спасибо. Что же произошло сегодня ночью?

— Я увидела подкладку юбки, которую вы для меня сшили.

— Вы не представляете себе, какая это работа.

— Шитье…

— Нет, цвет. Сказать «желтая подкладка» — все равно что «красивая девушка»: никакого смысла. Красота — понятие столь же многозначное, как и желтый цвет.

— У вас же есть этот каталог девятнадцатого века, о котором вы мне говорили.

— В классификации Казус Белли, на мой взгляд, желтый цвет представлен неполно. Это самый субтильный из всех цветов — наверно, потому, что он ближе всех к золоту. Амели Казус Белли различает восемьдесят шесть оттенков желтого и всем дает названия.

— Но вы не нашли среди них свое счастье?

— Три желтых оказались близки: бананово-желтый, яично-желтый и цвет лютика.

— Вы их смешали?

— Это иллюзия невежд — думать, будто из смеси трех приближений родится идеал. Смешение оттенков дает, как правило, отвратительную мешанину. Нет ничего более божественного, чем чистота цвета. Для вас я придумал восемьдесят седьмой желтый — цвет вашей подкладки. Я создал его с помощью математического приема, именуемого асимптотой. Цвет — кривая линия, асимптота — прямая, максимально к ней приближающаяся. Так в моей личной палитре родился асимптотический желтый. Такой желтый близок к метафизике: мне удалось зафиксировать чудо. Пестрота ацетата подошла для материализации этого цвета.