Синяя Борода - Страница 6

К оглавлению

— Можно много говорить о себе, оставаясь при этом скрытным.

— А можно и не говорить.

— Вы надеетесь остаться для меня чужой?

— Я останусь для вас чужой.

— Тем лучше. Тогда я сам придумаю вас.

— Я так и знала.

— Вас зовут Сатурнина Пюиссан, вам двадцать пять лет, и вы бельгийка. Вы родились в Икселе 1 января 1987 года.

— Вы читали контракт. С вашего позволения я не стану изумляться.

— Вы учитесь в Школе Лувра.

— Нет. Я преподаю в Школе Лувра.

— Что бельгийка вашего возраста может преподавать в Школе Лувра?

— Придумывайте же меня.

— Вы специалистка по Кнопфу. Вы читаете французам лекции об искусстве Кнопфа.

— Мысль неплоха. Я люблю этого художника.

— Вам не кажется, что он писал ваше лицо?

— Вы преувеличиваете.

— Нет. Вы красивы, как женщина с картин Кнопфа. Я так и представляю вас с телом гепарда. И очень бы хотел, чтобы вы меня растерзали.

— Я не ем что попало.

— Хотите выйти за меня замуж?

— Я думала, вы не из тех, кто женится.

— Для вас я сделаю исключение. Я люблю вас, как никогда никого не любил.

— Вы, должно быть, говорили это всем моим предшественницам.

— Я говорил это всякий раз, когда это было правдой. Но вы первая, кому я сделал предложение.

— Вы знали, что я откажу. Риск был невелик.

— Вы отказываетесь из-за моей репутации?

— Вы об исчезнувших женщинах? Нет, я отказываюсь, потому что не хочу выходить замуж. А что с ними случилось, с этими женщинами?

— Это долгая история, — тихо проговорил дон Элемирио с таинственным видом.

— Молчите. Я не должна была задавать вам этот вопрос. Мне все равно, что с ними произошло.

— Почему вы так говорите?

— Я видела, как вас обрадовала мысль рассказать мне о ваших похождениях. Мне этого достаточно.

— Я все-таки скажу вам…

— Нет. Я ничего не хочу знать. Если скажете хоть слово, я уйду в свою комнату.

— Что на вас нашло?

— Вы неудачно выбрали квартиросъемщицу. Кандидатки, ждавшие в очереди вместе со мной, пришли исключительно из любопытства — им хотелось знать, что сталось с этими женщинами. А я… я просто искала жилье.

— Значит, я правильно выбрал вас.

— В какую порочную игру вы играете? Селите у себя малообеспеченных женщин, обольщаете их, толкаете на недозволенное, а потом наказываете.

— Как вы смеете!

— Не держите меня за дуру. Вы сами показываете темную комнату, в которую нельзя заходить ни под каким видом, говорите, что она не заперта, что это вопрос доверия и что, мол, «если войдете туда, я об этом узнаю и вам не поздоровится». Не говори вы так настойчиво об этой запретной комнате, ни одной из ваших квартиросъемщиц и в голову бы не пришло туда войти. Представляю, с каким садистским удовольствием вы их потом наказывали.

— Это неправда.

— Какая грубая западня! Не знаю, кого я презираю сильней: несчастных, которые в нее попались, или негодяя, ее расставившего.

— Это тест.

— Да по какому праву вы подвергаете людей тестам? Кем вы себя возомнили?

— Я — дон Элемирио Нибаль-и-Милькар, испанский гранд.

— Да бросьте вы! Никого, кроме вас, не впечатляет ваше бахвальство!

— Ошибаетесь. Множество женщин готовы на все, лишь бы носить это имя. Экономический кризис еще повысил престиж аристократии.

— Вы говорите, что эти женщины были готовы на все, лишь бы носить ваше имя, а между тем они даже не были готовы соблюдать ваш глупый запрет.

— Увы, слабость души стала нормой.

— Вы-то чем лучше? Сначала грешите, потом суете дукаты вашему духовнику.

— Позвольте! Зная мою любовь к золоту, нетрудно оценить приносимую мной жертву.

— Все в этой истории дураки, кроме вашего духовника.

— И вас. Я восхищен вашим умом.

— В данном случае это всего лишь душевное здоровье. Я не куплюсь на ваши глупости.

— Вы достойны выйти за меня замуж.

— Зато вы меня недостойны.

— Мне нравится, что вы так себя переоцениваете.

— Нисколько. Просто я в своем уме. Десерт будет?

— Есть яичный крем, которым я угощал вас вчера.

— Нет, хватит. Я люблю разнообразие.

— Чего бы вам хотелось?

— «Сент-Оноре», — сказала она из бравады и скрылась в своей комнате.

Наутро, когда Мелен принес ей завтрак в постель, Сатурнина спросила его, давно ли он работает у Нибаль-и-Милькаров.

— Двадцать лет. Как и Иларион Гривелан и шофер.

— Вас наняли одновременно?

— Да. Сразу после смерти родителей месье.

— Прежнюю команду похоронили вместе с покойными?

— Нет, — невозмутимо отвечал Мелен. — Родители месье придерживались совсем другого образа жизни. Они часто принимали гостей. В доме было много слуг. Месье их всех рассчитал.

— Для дона Элемирио имело значение, что вы — мужчина?

— Да. Это был один из критериев.

— Почему?

— Не знаю, мадемуазель.

Когда вечером того же дня Сатурнина вошла в кухню, дон Элемирио, странно взбудораженный, встретил ее громогласным «Вы!».

— А кто же еще это может быть? — улыбнулась она.

— Я провел этот день в вашем обществе. Смотрите.

Он достал из холодильника и водрузил на стол огромный «Сент-Оноре». Молодая женщина восхищенно ахнула.

— Мое произведение, — торжественно объявил он. — Я никогда не готовил ни профитролей, ни слоеного теста, ни заварного крема, ни карамели, но все освоил сегодня благодаря моей колдовской книге.

— Это изумительно!

— У меня было искушение положить в кипящую карамель несколько листиков золота, дабы придать этому торту испанское достоинство, но я устоял, чтобы доказать вам, что я способен разделить вкусы других людей.